Своими словами: что такое эго-документы и как они помогают изучать историю

<…>Вот, что между прочим я включила слово в слово в инструкцию для комиссии, которая будет переделывать наши законы: «В великом государстве, которого владычество распространяется на столько различных народов, насколько есть различных верований у людей, ошибкою, самою вредною для покоя и тишины его граждан, будет нетерпимость к их различным верам. Только мудрая терпимость, одинаково признаваемая православною верою и политикою, может привести этих заблудших овец к истинному верованию. Преследование раздражает умы, терпимость их смягчает и делает менее упорными, так как потушает распри, которые противны покою государства и союзу граждан». После того следует извлечение из книги Духа законов1о волшебстве, что было бы долго здесь сообщать, где говорится все, что можно сказать для предохранения с одной стороны граждан от зол, которые могут произвести подобные обвинения, не нарушая однако, с другой стороны, спокойствия верований и не оскорбляя совести верующих. Я думала, что это единственный существенный путь ввести голос рассудка, когда дать ему в основание общественное спокойствие, в котором всякой отдельный член постоянно чувствует потребность и пользу.

— ЕКАТЕРИНА II. Письмо Вольтеру от 9 [20] июля 1766 года (оригинал по-французски).

13-го июня 1805 года

<…>

§ 4. Каков я? Что во мне хорошего? Что худого? Что сделано обстоятельствами? Что природою? Что можно приобресть и как? Что должно исправить и как? Чего не можно ни приобресть, ни исправить (то есть, есть ли что во мне такое)? Какое счастие мне возможно по моему характеру? Вот вопросы, на решение которых должно употребить несколько (много) времени. Они будут решаемы мало-помалу, во всё продолжение моего журнала.

— В. А. Жуковский. Полное собрание сочинений и писем. Том 13. Дневники. Письма-дневники. Записные книжки. 1804–1833

1837 год. Путешествие с Великим Князем

15 <мая>. Суббота. Переезд из Костромы в Макарьев на Унже. Выезд в 7 часов из Костромы. Завтрак на станции, приготовленный помещицею Грековой. Две переправы. Путешествие пешком. Приезд в девять часов в Макарьев на Унже. Свидание с Д. А. Апухтиным, разбитым параличом, без языка и без ног. Городничий Л. С. Емельянов и дворянский предводитель М. И. Верховский. Ночлег у купца М. Ф. Чумакова. Дом деревянный. Горница с альковом и без клопов. Портреты хозяина и хозяйки и Ермолова.

— В. А. Жуковский. Полное собрание сочинений и писем. Том 14. Дневники. Письма-дневники. Записные книжки. 1834–1847

1758 год. Рига

8 декабря

<…>

Я не знаю, какое во мне побуждения есть вести точнай журнал моей жизни; может быть для тово, что по смерти моей тем ево читать случитца, для которых я привел себя в такое бедное и болезное состояние, в каком я чрез сколько лет уже страдаю. Признаюся, что временем скучаю моей жизней. В 1 м часу пополуночи зачел потеть и мокрота ртом пустилась и шла до 5 часа. Сырая погода и ветер весь день и ночь был.

<…>

13 декабря

В 11 часу голова болеть зачела! И тоска не унелась, но час от часу во мне умножалась. И во все то время урин из меня очень много шло. Сей же день я мало ел, ибо таперь в ысходе 12 час с половина дни, то есть полночь! Час уже пополуночи пробила, а тоски во мне не уменьшаитца! Я хочу здесь одно примечание внести: во всю болезнь как я Почепе [был] и дорогаю, где я очень болен был, и здесь, что из журнала моево видно, в самое ета время, в которыя часу мне очень тяжело бывает, всегда сабаки воют, так как и сей час как я таскую, сабака выла.

— «Заботы и дни секунд-майора Алексея Ржевского. Записная книжка (1755–1759)». Сост. и науч. ред. И.И. Федюкин

1838 год

14 января (2 января). Воскресение.

«Блажени плачущие, яко тии утешатся».

Матфея. V. 4.

«Никто не безопасен в радости, если свидетельства доброй совести в себе ни имеет».

Подражание. I. Гл. 20. 3.

Ужасная грусть овладела мною с самого утра. Мысль, что я не могу купить библиотеку, за которую просят 15,000 рублей; собственные долги Шухову, Бекетову, Кеммереру, Штемпелю, Шернвалю, Зеленкову, Волкову и Дато, которые простираются до 3,000 рублей, и которые не могу выплатить, раздирали мне сердце. Впредь поставил себе правилом: никогда не покупать вещей, не заплативши за них тотчас; и особенно не брать на хранение чужих вещей. — У меня был ящик Волкова, за который он может требовать 20 000 рублей. Что тут тогда делать? Все это меня ужасно тревожило и огорчало, и я весь день ходил как угорелый.

Ужасное наказание за все мои проступки. Виделся с Александром Скарятиным, который сочиняет уже романсы, но поет плохо. Шернваль и Саша меня посетили. Толковали об онанизме. Саша уверял, что до 18ти лет он не знал его. Шернваль, напротив, говорил, что это естественно для всех, и предотвратить сего нельзя. Судя по себе, я согласен с Шернвалем. Меня никто не учил, а в 14 лет я сам дошел и чуть не убил себя. Вот почему я не хочу знать женщин до женитьбы, если я вообще когда-нибудь женюсь; я хочу исправить примерным воздержанием проступки юности, которых не могу себе простить, они останутся лежать камнем у меня на душе. <…>

— И. М. Виельгорский. Журнал 1838 года на сайте «Прожито» [2]

1812

10 сентября

Тишина и редкие пожары. Жителям города комендантом раздавались охранные билеты, которые прибивались к воротам домов, чтобы мародеры не трогали, особенно проходящие команды. Мародеры более грабили хлеб. Булка смешанного с отрубями хлеба в 15 фунтов стоила от двух рублей с полтиною и до четырех. Могилевские жиды подвозили провизию, а крестьяне, понуждаемые комиссарами — под страхом взыскания. Продавали хлеб за пять копеек за фунт; фунт говядины до 12 копеек, чарку водки небольшую 25 копеек. Такая дешевизна была недолго. По ночам стали полки проходить чрез Смоленск: начало обратного шествия неприятелей… Хлеб редок и дорог, едим картофель и всякую зелень. Французы дают серебро за кусок пшеничного хлеба: ржаного не терпят. Грабя дворы и забирая вещи, потом бросают, где попало. Только дорогое и легкое забирают.

Дневниковые записи от 17 января 1933 года с сайта «Прожито» [3]

<…> Характерное письмо от Наташи: трудно устроиться, разговор о выселении всех приехавших после 30 года. Малеевы устроились в новой комнате, Калайтаны в новой квартире, но без двойных рам. <…>

Какабадзе рассказал, что был в Академии назначенный новый ректор Папава: «Ничего, произвел впечатление положительное внимательного человека». Однако, был удивлен виденным — в смысле, что это сложнее, большее, чем он предполагал. Записываю, потому что считаю эти слова пикантными в устах человека, перед этим бывшим главхудкомом, т. е. непосредственным начальником над худ[ожественными] заведениями. Дело же, по этому видно, для него совсем чуждое, назначение унизительное и нудное. Чего ждать? Мне-то наплевать. Думаю: не делать ли фигуры, по мере приближения к плафону и в нем тем более, все меньше и меньше, чтобы тем усилить впечатление высоты плафона?

— Евгений Лансере, художник, 58 лет

Рыкову снова вынесли предупреждение. Какая-то интеллигентская бесхарактерность у Рыкова. В речи на съезде ударников связи говорил о правом уклоне, как главной опасности на данном этапе, и всё-таки сделал оговорку: дескать, когда говорят об этом, то заученно. А вот он, Рыков, говорит — в этом особая заслуга для него. Не мог сказать прямо, по-большевистски, а с какой-то ужимкой, и — декларативно.

— Владимир Порцевский, учащийся, 17 лет

Голод, холод и болезни кругом. И совершенно непонятна политика партии. Как же жить? Текущим моментом? Творчеством очередных мелких дел, как жила я раньше, до того момента, пока не поверила в смысл и величие гигантской стройки нашей страны? Этого мало мне теперь. Ну, вот, я кончила занятия с курсантами. В последний день с одним из них долго говорила «по душам», и я в свои слова вложила всю веру свою последних лет, и вполне искренно убеждала его верить в смысл и правильность всего происходящего (в общем и целом, конечно). А потом — изнемогла сама. И вот уже два дня хожу с угасшим светом в душе. Может быть, потому, что кончились занятия. Может быть, потому, что не могу найти на опытной станции папку законченных работ и виню в этом больше всего В. В. Может быть, потому, что сосущая боль в желудке почти не утихает теперь. Я не знаю, что это — катар, язва или рак. Приучаю себя к мысли, что последнее.

— Зинаида Денисьевская, Сельская учительница, 46 лет

Переживаю тяжелое, скучное и тоскливое время. Болею душой и телом. С работы сняли, сижу без дела. Дома мать грызет, жена тоже. Всей семье я постыл. Все ненавидят. Что меня ожидает, не знаю. Узнаю после сдачи дел нардома. Возможно, придется сидеть… Все друзья и знакомые против меня, чувствую себя больным, угрюмым. Кругом тоска, ничто не радует… Но я думаю все перетерпеть, пережить. В эти дни не хожу никуда, только дома и дома сижу. Одно мое утешение осталось, это домашняя уборка. Кормлю свинью, корову, убираю навоз, делаю катушку для ребятишек. Забываюсь.

— Константин Измайлов, столяр и стекольщик, организатор ячейки комсомола, счетовод в селе Смоленское Смоленской волости Бийского уезда, 33 года

16 ноября 1937 года. [дата обведена черной рамкой. — Прим. Прожито.]. Траурный день [позднейшая приписка, обведено черной рамкой. — Прим. Прожито.]. В 2 часа [приписка сверху строки черными чернилами: ночи. — Прим. Прожито.] — будят. В квартире обыск. Ужас. Кончили обыск в 1 ч [приписка сверху карандашом: дня. — Прим. Прожито.], забрали папу. Ужасно. Попрощался по хорошему. Последние его слова ко мне: = Будь хорошим комсомольцем, береги маму. В школе получил два ОТЛ[ично]. За немецкий и геометрию. Не могу писать. Жутко. Из школы знает только Паша. Лег в 8.

— Олег (Чинар) Черневский, школьник, 16 лет. Дневник на сайте «Прожито»

27 октября <1958>. История с Пастернаком стóит мне трех лет жизни. Мне так хотелось ему помочь!!! Я предложил ему поехать со мною к Фурцевой — и пусть он расскажет ей все: спокойно, искренне. Пусть скажет, что он возмущен такими статейками, как те, которые печатают о нем антисоветские люди, но что он верит (а он действительно верит!), что премия присуждена ему за всю его литературную деятельность. Пусть скажет, что он стал жертвой аферистов, издавших его роман против его воли, как он говорит.

Это написано для показа властям.<…>

— Дневник Корнея Чуковского на сайте «Прожито» [4]

9 сентября 1830 г. 1 Болдино.

Ma bien chère, ma bien aimable Наталья Николаевна — je suis à vos genoux pour vous remercier et vous demander pardon de l’inquiétude que je vous ai causée. Votre lettre est charmante et m’a tout à fait rassuré.1 Mon séjour ici peut se prolonger par une circonstance tout à fait imprévue: je croyais que la terre que m’a donnée mon père était un bien à part, mais elle se trouve faire partie d’un village de 500 paysans, 2 et il faudra procéder au partage. Je tâcherai d’arranger tout cela le plus vite possible. Je crains encore plus les quarantaines qu’on commence à établir ici. Nous avons dans nos environs la Choléra morbus (une très jolie personne). Et elle pourra m’arrêter une vingtaine de jours de plus. Que de raisons pour me dépêcher! <…>

Перевод:

Моя дорогая, моя милая Наталья Николаевна, я у ваших ног, чтобы поблагодарить вас и просить прощения за причиненное вам беспокойство. Ваше письмо прелестно, оно вполне меня успокоило. Мое пребывание здесь может затянуться вследствие одного совершенно непредвиденного обстоятельства. Я думал, что земля, которую отец дал мне, составляет отдельное имение, но, оказывается, это — часть деревни из 500 душ, и нужно будет произвести раздел. Я постараюсь это устроить возможно скорее. Еще более опасаюсь я карантинов, которые начинают здесь устанавливать. У нас в окрестностях — Cholera morbus (очень миленькая особа). И она может задержать меня еще дней на двадцать! Вот сколько для меня причин торопиться!

14 и 16 мая 1836 г. 1Москва.

Что это, женка? так хорошо было начала и так худо кончила! Ни строчки от тебя; уж не родила ли ты? сегодня день рождения Гришки, поздравляю его и тебя. Буду пить за его здоровье. Нет ли у него нового братца или сестрицы? погоди до моего приезда. А я уж собираюсь к тебе. В Архивах я был, и принужден буду опять в них зарыться месяцев на 6; что тогда с тобою будет? А я тебя с собою, как тебе угодно, уж возьму. Жизнь моя в Москве степенная и порядочная. Сижу дома — вижу только мужеск пол. Пешком не хожу, не прыгаю — и толстею. На днях звал меня обедать Чертков, приезжаю — а у него жена выкинула. Это нам не помешало отобедать очень скучно и очень дурно.<…>

— А. С. Пушкин. Письма к жене. Серия «Литературные памятники» Академии наук СССР, 1986

Ч (е)стному г (о)с (по)д (и)ну и совѣтному моему другу и смиренному уч (е)н (и)ку моему Роману Вилимовичю Петръ Игнат (ь)ев покорно челом бью. Пожалуи, не осуди, что дерзнул к твоему здоров (ь)ю сию грамотку отписат (ь), потому что давно ужо ни ты ко мнѣ, ни я к тебѣ не писывал. И я тепер (ь) дерзнул к тебѣ писат (ь) и рад слышат (ь) про твое здравие, да еще тебя вѣдомо чиню, что моя Пелагея горазно неможет тепер (ь) и навдачю будет ли жива. Да диво мнѣ, что севодни Бендерик не бывал, я чаю, что у него не то на уме, что учитца хорошен (ь)ко, то у него на уме болше, что гулятъ. Да пожалуи, пиши ко мнѣ, что вы вчерас (ь) у Ефима добрых рѣчеи говорили. По сем многолѣтствуи. Написав, П. И. челом бью.

Письмо не датировано, но относится, как считают исследователи, к началу августа 1686 года.

Роман Вилимович в гостях у Петра Игнатьевича: псковский архив английского купца 1680-х годов, составители П. С. Стефанович и Б.Н. Морозов

Папины письма. Письма отцов из ГУЛАГа к детям, изд. Мемориал

«Спасибо тебе, моя дорогая дочка, что так часто пишешь мне свои открытки и сообщаешь о ходе экзаменов. Жаль только, что не пишешь об оценках, вероятно, ты сама еще не знаешь. Мечтаю все время о медали; тогда ты сможешь легко поступить в любое высш. учебн. заведение. Химия так химия! Это очень неплохо во всех отношениях, если ты этот предмет полюбила и в нем хорошо разбираешься… Химия везде нужна; и на практике, и в лабораториях заводских и научных. Тут везде дорога. Была бы соответствующая жилка…»

— Письмо Фридриха Краузе

Ире:«Поздравляю тебя с окончанием семилетки, да еще с таким хорошим, поздравляю с книгой Щедрина, хотя его читать и трудновато, но прочти, я бы с тобой прочел вместе…»

Юре: «Мой милый, милый мальчик. Спасибо тебе за открыточку и за обещание “подробностей письмом”. В открытке я заметил, как ты старательно писал… Написал хорошо. Очень рад, что год начался у тебя хорошими отметками…»

—Письмо Евгения Яблокова (Мары. 21.06.1949)

Каким образом, где именно и в какое время я познакомилась с Николаем Вас<ильевичем> Гоголем, совершенно не помню. Это должно показаться странным, потому что встреча с замечательным человеком обыкновенно нам памятна, у меня же память прекрасная. Когда я однажды спросила Гоголя: «Где мы с вами познакомились?» — он отвечал: «Неужели вы не помните? вот прекрасно! так я же вам не скажу. Это значит, что мы были всегда знакомы». Сколько раз я пробовала выспросить его о нашем знакомстве, он всегда отвечал: «Не скажу, мы всегда были знакомы».

<…>

Он жил у Жуковского во Франкфурте, был болен и тяготился расходами, которые ему причинял. Жуковскому он был нужен, потому что отлично знал греческий язык, помогал ему в «Илиаде»1.

<…>

Клема поселился с Николаем Скалоном и Аркадей. К ним часто ходил князь Иван Сергеевич) Гагарин, и в городе толковали о неурядице в доме Пушкина. Гагарин вышел от них в смущении и сказал: «Гаже анонимных писем ничего не может быть». Он уже получил свое, написанное незнакомым почерком. Вслед за ним братья, Скалон, Карамзины, Вяземский, Жуковский, Виельгорский, даже государь получили эти злополучные письма1. Кого подозревать1? Все единогласно обвиняли банкаля Долгорукова, он один способен на подобную гадость.

<…>

— А. О. Смирнова-Россет. «Воспоминаний о Н. В. Гоголе» (1877) с комментариями С. В. Житомирской по изданию «Дневники. Воспоминания» в серии «Литературные памятники» Академии наук СССР, 1989, подготовленному С. В. Житомирской.